Ей была суждена долгая — почти сто лет! — и счастливая жизнь. После войны Ирина Вячеславовна Ракобольская стала известным ученым-физиком, доктором наук, профессором МГУ. Но тогда, в суровое лихолетье, совсем юная девчонка была начальником штаба 46-го гвардейского Таманского полка ночных бомбардировщиков — наводивших ужас на немцев «ночных ведьм». По десять, а иногда и больше боевых вылетов за ночь делали экипажи на тихоходных фанерных бипланах У-2. Но в редкие минуты затишья оставалось время и на письма…

Милые мои родные! Получила большое Женино письмо со Славкиными каракулями. И как будто побыла с вами всеми. Сразу ответить не могла. Были очень загруженные дни, ни минуты свободной. Прошло и первое мая. Вспомнилась наша комнатка, желтая скатерть, пироги с капустой. Наверное, и вы в это время тоже вспоминали Москву, демонстрации. Надеюсь, что следующий май встретим снова все вместе. И только тогда оценим, как это хорошо.

У меня все прежнее. Никаких перемен в жизни нет. Жива, здорова, сыта, одета, обута. Что же еще? Волнует, получили ли Вы аттестат, моя мамочка. Уже пора было бы ему попасть к Вам.

Зачем я к Вам прислала принадлежности мужского туалета? Они мне мешаются. Их можно покрасить и носить. Все равно что гетры.

С удовольствием отослала бы вам и еще кое-какое барахло. Посмотрю, посмотрю, да и отошлю. Мыло понравилось? Это случайно у меня осталось свое. Ну и стирайте на здоровье.

Мама, вспомните, я ведь всю жизнь не любила мыть галоши. А теперь, в эту ужасную грязь приходится мыть целые сапоги. Сплошной ужас.

Сегодня дождь, пасмурно. Ветер срывает пилотку с головы. Волосы лезут вверх, шинель летит веером. Ну и жизнь настала.

Сейчас вот надо идти обедать. До свидания, мои хорошие. Обо мне не волнуйтесь. Я теперь «как скала». Целую крепко. Ваша Ирина.

СЛАВА ДОРОГОЙ. У ДЕДА МОРОЗА ВЕРЕВКУ ОТЪЕЛИ МЫШИ. А У НАШЕГО БОБИКА НОГА ОТСОХЛА. ОН ТЕПЕРЬ ХРОМОЙ. ЦЕЛУЮ КРЕПКО. ПИШИ. ИРИНА

Дорогая!

Летит майор Нечипуренко к Вам. Говорит: «Зайду». И еще потому, что я пообещала ему, если у Вас найдется местечко, ему остановиться у нас.

Он очень хороший человек и вообще… Знаю его с первого дня на фронте. Вы, конечно, извините меня, если это Вас затруднит.

Мамочка! Я еще тут с одним капитаном отправляю записочку. Он обещал зайти к Вам. Он вообще летает часто в Москву. Он летчик. Можно было бы через него устроить регулярную переписку. Ну, это, конечно, если он зайдет.

Я восторгаюсь Вашим желанием прилететь ко мне. Милая мамочка! Хоть я и знаю, что это невозможно, а все иногда с замиранием сердца гляжу на московский «Дуглас». Ничего. Мы с вами еще увидимся. А прилететь вам нельзя, т.к. на самолеты гражданских лиц можно брать только с разрешения командующего ВВС КА. Вы у Нечипуренко спросите — он Вам расскажет, объяснит. Вот, моя хорошая, моя пригожая!

Живу все так же. Сегодня дождь. Хозяйки радуются дождю: меньше пыли. У нас здесь уже масса всяких цветов. Сирень отцветает. Последний букет на моем столе. А то все тюльпаны, нарциссы и пр. и пр.

Получили ли Вы мое пространное большое письмо, отправленное тоже лётом: изумительный вид транспорта. Получили ли? И когда?

Если бы Вы могли мне письма тоже отправлять самолетами — это было бы совсем хорошо.

Итак, жизнь идет своим чередом. Прядь Ваших седых волос ношу на сердце: в кармане, который слева. Завтра фотографируюсь в хорошей лаборатории, обещали сделать портрет. Тогда Вам вышлю.

Может, и мне Вам кусочек волос отрезать? Чтоб увидали, что я еще черная и волнистая. Ой, мама. Как-нибудь, с кем-нибудь, ухитритесь прислать мне ножницы. Нож есть. А их нет. И еще я хочу купить хорошее платье. Но это уже весна…

Сейчас Тамарка бритвой отрежет. Уже. На голове образовалась небольшая плешина. Зарастет! Но она их вырезала из-под низу, а потому они не рыжие, а черные.

Мама, мамочка! В этот конверт сегодня уже не буду запечатывать. Еще напишу на днях. А то у меня отбирают ручку и чернила. Дорогая! Целую и люблю.

Дорогой Дим!

Твое письмо меня никак не догонит. Что ты написал в нем такого тяжелого, что оно не может дойти? Ну, во всем судьба. А я фаталистка.

Жизнь моя идет пока в устроительном порядке. Но сплю спокойно. И даже на комаров не реагирую.

Дима, меня, конечно, прервали и я дописываю на другой день. Сегодня получила твой треугольничек, который невесть где путешествовал. Он и правда чудный — этот треугольничек. Может быть, ты объяснишь его, друг милый?

У нас же уже лето. Работаю в палатке, ветер продувает в окна и двери, зеленая трава под ногами.

Милый! Сегодня я получила от тебя письмо. Так быстро… Оно было опущено 19-го числа.

Что же делать? Я точно не могу без тебя. И еще так не скоро это все будет. Дим! Мы переехали в отдельную комнату. Устроили новоселье.

Дима! У меня не получается сегодня письмо, потому что мне сегодня очень, очень трудно одной. Я нашла старое письмо — не опустила в ящик, комплектую его с этим.

Родной мой, маленький (почти по бабушке). Две недели нашего счастья — это не так мало, это очень много, а мне хочется еще и еще.

Целую тебя, помню тебя всегда, всего. Твоя Ирина.

На фронт военный летчик Василий Решетников попал в начале 1942 года, а в конце февраля его начали отправлять на боевые задания. На одно из самых сложных — бомбить в 35-градусный мороз немецкий аэродром в Смоленске, с аэродрома в Раменском должна была вылететь группа из четырех самолетов.

 — Чтобы завести моторы, всю ночь грели печь, — вспоминает собеседник «Известий».

По его словам, задание было очень опасным, немецкие истребители могли подняться в воздух и уничтожить всю группу. Кроме того, утром стало ясно, что у одного из самолетов мотор все-таки не заводится. Стартовали три экипажа, но, пролетев немного, один повернул обратно из-за неисправности. В небе остались два самолета: Василия Решетникова и Павла Радчука. Однако, долетев до развилки Смоленск-Вязьма, Павел Радчук повернул на Вязьму.

На задание отправился один бомбардировщик. Подойдя к цели, под огнем зениток сбросили бомбы — тут же несколько немецких истребителей загорелись. Затем советский самолет снизил высоту и, прижимаясь к верхушкам деревьев, на высокой скорости полетел обратно.

Полеты он считал своим призванием. В 1938 году 19-летний уроженец Екатеринослава Решетников окончил Ворошиловградскую военную авиационную школу. Через год его отправили на обучение по управлению новым самолетом ДБ-3 в Воронеж. Технику освоил быстро, и в резервной эскадрилье его оставили инструктором — готовить фронту летные кадры.

— Война началась совершенно неожиданно, хотя было предчувствие, что она близко, — вспоминает Василий Решетников. — С первых дней я рвался на фронт, но резервные полки было приказано не трогать, их оставляли для подготовки военных летчиков. Я ощущал самолет в своих руках, чувствовал, что вся моя энергия проходит через штурвал и передается ему. Мы были с ним совершенно неотделимы друг от друга. Боже мой, с каким удовольствием я летал.

В июле 1943 года вышел приказ о присвоении командиру эскадрильи, гвардии капитану Решетникову звание Героя Советского Союза. По словам ветерана, к награде его представили еще летом 1942 года, а вручение отложили на год. И у такого перерыва есть свое объяснение.

 — Мы полетели на Кенигсберг, и началась сильная гроза. Молния попала в машину, самолет хрустнул и разрушился. Я приказал экипажу покинуть машину. Нас разбросало, и мне пришлось одному пробираться к своим по территории врага, — рассказывает летчик.

На нем была солдатская гимнастерка без знаков различия, комбинезон, под которым хранился пистолет ТТ. В распоряжении — две обоймы патронов, часы, миниатюрный компас. И никаких документов. К советской линии фронта шел по лесу, а на военной границе на него вышел взвод 953-го стрелкового полка 3-й ударной армии. Отправили в штаб.

— Меня просвечивали со всех сторон: расспрашивали, кто я, откуда. На счастье, нашелся один товарищ, который учился в той же Ворошиловградской школе, что и я. В итоге поняли, что я благонадежный, и помогли вернуться на свой аэродром. Марш по территории противника мне простили не сразу, поэтому и с наградой решили подождать — посмотреть, как дальше себя поведу, — рассказывает ветеран.

Жилые кварталы мы никогда не бомбили, утверждает герой Советского Союза. Только конкретные цели: в Берлине — железнодорожный узел, в Данциге — порт, а в Хельсинки — судостроительную верфь.

Летом 1944 году на счету Василия Решетникова было ровно 300 вылетов, и после этого командование запретило летать. Перевели на инструкторскую работу, обучать летные кадры.

Последний боевой вылет Василий Решетников совершил 16 апреля, когда началась Берлинская операция. По счету он был 307-й.

Родился Иван Слухай 5 декабря 1924 году в селе Успенка Зилаирского района Башкирии. Повзрослеть ему пришлось рано, в неполные 15 лет. В 1939 году в армию призвали учителей и набирать педагогов начали из старшеклассников-отличников. Так ученик восьмого класса стал учителем. Ивана отправили в село Довольное Екатерининского района Чкаловской области, в начальную школу-четырехлетку. Дали второй класс, а потом и третий. В деревне молодого учителя уважали: когда проходил мимо, селяне шапки снимали.

До апреля 1942 года он оставался в школе, стал директором, одновременно закончил Оренбургское педучилище. Но после гибели на фронте отца решил пойти в армию. Однако несовершеннолетних не брали, и тогда 17-летний юноша записался в народное ополчение. Затем полгода проходил обучение в пехотном одесском училище, базировавшемся после эвакуации в Уральске, среди казахских степей. Оттуда минометчик Иван Слухай и отправился в самую горячую точку — в Сталинград. На фронте он заменил погибшего взводного. Подчиненные молодого лейтенанта оказались в два раза старше, но он смог наладить отношения — помогла учительская практика.

 — Набрался смелости и нашел общий язык с 40−45-летними. Относились уважительно, а выполнение моих распоряжений было всегда обязательным. Старался поощрять подчиненных, отличившихся представлял к награде. Я не курил и не пил, отдавал бойцам свои папиросы, которые мне полагались как командиру, и порцию водки, — вспоминает Иван Слухай.

В составе 73 гвардейской стрелковой дивизии взвод под его командованием участвовал в Курской битве. Освобождал Европу: Румынию, Болгарию, Югославию, Венгрию и Австрию.

В сентябре 1944 года советские войска подошли к Белграду.

 — Белград защищался немцами с хорошо оборудованной высоты, но мы пришли ночью внезапно, когда на обороне оставался только резерв. Без труда с ними справились и уже к полудню были в центре города, где нас встретили несколько хорошо подготовленных немецких дивизий. Вот тогда мы сами вынуждены были встать в оборону, — говорит собеседник «Известий».

Советское командование решило добиться сдачи немцами города без боя, чтобы избежать солдатских потерь и гибели местных жителей.

 — Помочь нам должен был пленный немец, главный инженер-фортификатор, строивший оборону Белграда, которого взяли в первый же день в городе, — рассказывает Иван Слухай.

Принять ультиматум немцы отказались, но после него 243 солдата вермахта сдались в плен. В фашистской обороне появилась брешь, и наши войска воспользовались этим. 20 октября 1944 года Белград освободили. За выполнение задания Иван Слухай получил орден Боевого Красного Знамени.

Закончил войну 19-летний капитан 8 мая — в австрийском в госпитале. А 9 мая его пригласили к командующему фронтом на прием в честь Победы.

 — Впервые за свою жизнь я выпил водку с удовольствием, потому что знал, что это за Победу, — вспоминает герой.

По возвращении домой Иван Слухай закончил Военно-политическую академию имени Ленина и служил до 1987 года. А после отставки продолжил работать в Московском комитете ветеранов войны и в 1996 году возглавил его.

Первый мотоцикл с тремя вражескими солдатами появился в деревне Осипово в Смоленской области 5 июля. А еще через неделю ее полностью заняли немецкие войска. Жители уходили на восток, а семья Вячеслава Иванова не смогла покинуть деревню.

 — Семья большая была — четверо детей, младшей сестренке полтора года. Чтобы к нашим попасть, нужно было реку переплыть, а мама плавать не умела. Вот мы и остались в нашей деревне, — рассказал «Известиям» Вячеслав Иванов.

Когда наступили холода, Ивановы ушли в деревню Приселье, где жили родители матери.

— Зима 1941−1942 годов была очень тяжелой. От голода сильно страдала моя младшая сестра, ей было около двух лет. Помню, как она просила меня: «Дай хлеба». Ну, какой тут хлеб, воды-то нет нормальной. Она умерла… Мы, старшие дети, тогда тоже едва выжили, одни ребра остались. Съели всё: лошадей — и дохлых, и подбитых, — собак, кошек. Из кожаных немецких сапог, ремней, оставшихся шкур мама научилась студень варить, — рассказывает собеседник «Известий». — Голод был еще хуже бомбежки, ведь бомбежку можно переждать, а от голода никуда не деться.

Деревня Приселье входила в партизанскую зону. В мае 1942 года немцы направили сюда карательные отряды, и, чтобы избежать гибели, по наводке партизан селяне решили уходить на советскую сторону.

Отступали большой колонной, а по дороге к ним присоединялись жители других деревень с детьми. Немцы настигли их в Капыревщине (деревня Ярцевского района Смоленской области).

 — Меня поймали, поставили к виску пистолет. Пытались выяснить, где партизаны. А я думаю про себя: «Совру, скажу, что знаю, они не найдут — расстреляют меня. Не скажу ничего — тоже расстреляют». В общем, заплакал, как маленький мальчик, просил отпустить, — вспоминает Вячеслав Иванов.

Колонну из пленных мальчиков и девочек пригнали на станцию Ярцево (город в Смоленской области). Тайком за Вячеславом Ивановым шли мать и девятилетний брат. Конвоиры их обнаружили и загнали в колонну. В телячьих вагонах их отправили в концлагерь на станцию Бигосово (в Западной Белоруссии, в 6 км от границы с Латвией). В лагерь нацисты превратили клуб железнодорожников с очень большим залом, кинобудкой, сценой и библиотекой. Помещения оборудовали двух- и трехъярусными нарами с соломой, туда и загнали узников.

— В этом страшном лагере мы остались ровно на два года, с июля 1942 по июль 44-го, — вспоминает Вячеслав Иванов.

Заключенные занимались строительством железнодорожного депо и путей. Спустя полгода юного узника определили пилить и колоть дрова. Эту работу он выполнял вместе с ровесником. Дрова готовили не только для кухни, но и для отопления комнат немцев.

 — Мы носили им дрова, и некоторые иногда даже давали несколько сахаринок, чтобы чай попить, — вспоминает бывший заключенный.

Жизнь, конечно, богата на события, но есть моменты, которые особенно остро врезаются в память. Даже спустя 78 лет пережитое во время Великой Отечественной войны стоит особняком.

Наша семья жила в то время в городе Дмитровске (сейчас Орловская область. — «Известия»). Мне было 10 лет, когда пришли немцы. Это было ночью 1 октября 1941 года. Грохотала немецкая военная техника со стороны деревни Трубичино. Звучала немецкая речь. Стрельбы не было. Почти все мужчины уже ушли на фронт, а кого еще не призвали, ушли в эту ночь в партизаны. Остались старики, женщины и дети.

Немецкие солдаты на проживание размещались по частным домам. У нас поселились четыре солдата. Они заняли зал и спальню. Нам, девяти членам семьи, пришлось ютиться в столовой и маленькой спальне с русской печкой.

Они были подготовлены к войне: каждый имел шерстяной свитер, китель, сапоги. Даже фляжка имела такую форму, чтобы облегала бедро и не мешала в движениях. Ложка и вилка совмещены и складывались. Входили в комплект зубная щетка и паста.

Однажды немцы согнали нас на городскую площадь, где должна была состояться казнь партизан. Заранее были установлены две виселицы. Ветер слегка покачивал веревочные петли.

Около виселиц стояли две пустые железные бочки. Партизаны были в нижнем белье, их сопровождали с автоматами. Руки были связаны жгутами. Из босых ног сочилась кровь. Народ замер. Все окаменели. Стояла неестественная тишина. Мне кажется, что у людей захватило дыхание. Так напитывали нас страхом. Видеть смерть и не осознавать: почему? Как? За что? Дрожали губы и лились слезы.

Весной 1943 года установили четыре пушки. Дула их прямой наводкой были направлены на деревню Мало-Боброво. Снаряд летел через нашу усадьбу. Там у нас росли громадные две груши. Пришли немцы и спилили их, хотя огород уже был посажен. Зрелище, как заряжались эти пушки, а потом с грохотом и огнем вылетал снаряд, приходилось видеть, широко открыв рот, чтобы сохранить ушные перепонки. По-видимому, наши войска обнаружили пушки и начали бомбить.

Когда я окончил художественное училище, то получил направление в Суриковский художественный институт. Но решили не поступать туда, а идти на фронт. Потому что именно на передовой тогда кипела жизнь, и все устремления и интересы людей из Самарканда, куда перевели институт, были направлены на фронт.

У меня появилась возможность попасть в Студию имени М.Б. Грекова — подразделение военных художников. Такой организации не было ни в какой другой армии, кроме нашей. Я послал свои работы, там сочли возможным дать запрос на меня в военкомат. Я был мобилизован и направлен в Монино.

Нас направляли в армию целой группой и там уже распределяли. До роты доходили в одиночку. Там, оказавшись на передовой, мы делали зарисовки в течение двух месяцев, потом возвращались в Москву, сдавали рисунки, забирали новые инструменты для работы и отправлялись на другой фронт. Я был на Ленинградском фронте, потом шел с Украинским. Последняя командировка у меня была уже в Германию, я прошел от Одера до Берлина.

Оружием нашим были карандаши, уголь, этюдник и прочие принадлежности. Профессиональное было оружие.

Как мы отмечали День Победы? Все палили в воздух, такой импровизированный салют был — всё, что оставалось, выстреливали. А я залез на крышу Бранденбургских ворот, там сохранился тогда только один из коней триумфальной квадриги, я сел рядом с ним и оттуда писал этюд горящего Берлина. Потом четверо других художников из студии Грекова увидели меня наверху и тоже забрались по штурмовым веревочным лесенкам. Притащили штоф вина отметить Победу. Не дали мне кончить этюд. А когда мы обратно слезали, этюдник упал и палитра влипла в него, так что эта работа погибла.

Комендант Берлина Николай Эрастович Берзарин всех грековцев из частей забрал, чтобы мы помогали в наглядной агитации, рисовали плакаты: «Гитлеры приходят и уходят, а народ и германское государство остаются», «Лежачего не бьют» и всё в таком духе. Мы собирали материалы для будущих картин, писали Берлин, жизнь немцев. У меня сохранились этюды этой берлинской весны — например, девушки на балконе.

22 июня 1941 года я встретил в Киеве в шикарной гостинице «Континенталь». К тому времени я уже полтора месяца был на съемках фильма Александра Петровича Довженко «Тарас Бульба». Меня, выпускника Ростовского театрального училища, которым руководил Юрия Завадский, будущий главный режиссер Театра Моссовета, утвердили на роль Андрия. Тараса играл Амвросий Бучма, а Остапа — Борис Андреев.

Где-то в 5−6 часов я проснулся в номере от гула. Вышел на балкон и увидел, как на очень низкой высоте пролетали самолеты с непонятными знаками. Потом выяснилось, что это немцы бомбили переправу через Днепр. Утром я сел в трамвай и поехал на студию.

В Новочеркасском кавалерийское училище я проучился до февраля 1942 года. Потом 10 человек выпускников — отличников боевой подготовки направили в Москву. Мы были приписаны в резервный эскадрон инспектора кавалерии Красной армии Оки Ивановича Городовикова. Добрались мы до Москвы на перекладных. Нас разместили в казарме в Лефортово… А потом фронт, бои.

В марте 1943 года под Харьковом шли кровопролитные бои с фашистами. Туда была переброшена дивизия СС «Викинг». В бою под Мерефой 10 марта я получил ранения. Если бы не Ефим Ильич Аронов, наш полковой врач, великий Аронов, я бы с вами не разговаривал. Он спас тысячи жизней. За каждую тысячу спасенных врачей награждали орденом Красной Звезды. У него их было четыре.